- У вас проблемы с малышом Тикки? – несмотря на всё тот же флегматичный тон, голос Графа теперь почти пугал. Почти. Потому что на человека, сейчас стоявшего к Тысячелетнему спиной, это просто не действовало.
- Пустяк – сухо отозвался Четырнадцатый, провожая взглядом взвинченного Микка, чётко выбивавшего каблуками такт своих шагов.

Это продолжалось уже четвёртую неделю подряд, стоило только вновь возрождённому Ною переступить порог особняка семьи Камелот.
Один игнорировал, второй провоцировал, один равнодушно отвечал, второй острил и зубоскалил. Наконец, первому надоело, а второй не заставил себя ждать.
Их нашли на заднем дворе, когда уже оба были изрядно побиты и потрёпаны, а в стенах дома образовалось несколько внеплановых дыр. Четырнадцатый прижимал Микка к земле, озлобленно шипя что-то тому в лицо, Удовольствие отвечало грязной бранью.

- Славная была драка.
- За что ты его так ненавидишь? – Род сидела на письменном столе рядом с креслом, в котором развалился только что побитый Тикки.
- За то, что это не он, - пожал плечами Микк, даже не пытаясь сбежать от проницательного взгляда племянницы.
- Все мы меняемся, когда пробуждаемся, ты должен знать, потому что испытал это сам…
- Ты знаешь, о ком я говорю, – скомканное окровавленное полотенце полетело на пол.
Род ждала продолжения, Тики молчал, Четырнадцатый, стоя перед приоткрытой дверью в зал, вспоминал.

China.3:00 AM
- Ну вот, ты мне весь настрой испортил, - откровенно поделился Ной, смотря на решительного подростка, который явно не собирался дрожать от страха или умолять о пощаде.
«О чём можно жалеть?»

London.5:45 PM
Аллен уже битый час стоял у зеркала, пытаясь себя привести в «приличный вид», как это называл Линк.
- Мистер Уокер, мы опаздываем.
«Прямо точен, как швейцарские часы, чтоб его», - мрачно думал мальчик, поправляя в очередной раз съехавший галстук.
Тень за спиной всё так же улыбалась.
«Ничего смешного», - мысленно фыркнул он в ответ на неизменную ухмылку.
- Мистер Уокер…
Аллен сорвал галстук и схватил до боли знакомую ленту, раздражённо выкрикивая:
- Да, да, да! Уже иду! – за секунду завязал её и тут же покинул свою комнату, неожиданно громко хлопнув дверью.
«Нелепый, рассеянный, несдержанный, неряшливый, эмоциональный…»

Ковчег. За 140 минут до полной загрузки.
- Что ты тут…
- Мальчик, ну почему ты выжил?! – удар головой в лоб был настолько сильным, что Уокер пошатнулся, а в глазах на секунду потемнело. – Знаешь, что мне пришлось выслушать?! Меня высмеяли, как последнего неудачника… - Тики злился, но ухмылялся, почти по-дружески, не будь они смертельными врагами.
- Какого чёрта…?!
«Простой слабый мальчишка».

- Ну, привет, родственник…
Четырнадцатый кивнул, даже не удостоив Тикки взглядом.
- Граф мне сказал, что если я с тобой не полажу, - он сделал паузу,- то, скорее всего, ему придётся ждать новое перерождение. Мне вот интересно стало, а со сколькими ты не поладил?
Наконец, не-Аллен поднял глаза на своего визави. В них не было ничего, кроме холодной ярости, смешенной с абсолютным непониманием.
- Его не вернуть.
Микк замер.
- Мог бы этого не говорить.
- Тогда зачем?
Тикки пожал плечами.
- Потому что ты – не он.

В небе витает призрак симфоний.
Боль вытекает кровью из глаз.
Бог пережил миллионы агоний,
Но умирает он только сейчас.
(c) "Бог мёртв" Otto Dix

Он нёс его на руках, по горящей в закатных лучах пустыне, оставляя за собой кровавый след, рассекающий неподвижные пески.
Он нёс «проклятого смертника» и «идиота».
Самого глупого, самонадеянного и наивного, которого когда-либо знал.
И на которого поставил в этой Игре.
Пробитые ладони – мелочь. Иссечённый стигматами лоб, переломанные ноги, руки и рёбра, где-то было вырвано по целому куску мяса, будто жертва досталась Церберу на растерзание. Глаз у него не осталось, слух, скорее всего, не вернётся – барабанные перепонки просто порвало. Рваные страшные раны, нанесённые с полной силой, наотмашь.
Он бы умер, если бы ему позволили.
И Мариан Кросс знает – это было бы истинным милосердием к тому, кто отдал всё и потерял всех. А из этого мальчишки чертовски смешное и нелепое подобие Христа. Клоун есть клоун.

Когда Уокер впервые приходит в себя, не зная, где находится, и начинает судорожно и как-то неуклюже ощупывать простыни, одеяло, подушки и собственное тело, Мариан, не отрываясь, наблюдает за этим. Хмуро, не замечая, как быстро сгорает в его руках сигарета.

«Слепой щенок.»

- Что произошло тогда? Сколько выжило? Где они сейчас? – пальцы почти что судорожно сжимают ткань рукава, слишком слабые, но безумное отчаяние и надежда сильнее физической немощи. Кросс не может отвести взгляда и злится на себя за это.
- Пожалуйста, - хриплый, еле слышный голос – надорваны связки. Умоляюще и настойчиво. – Ответьте. Ответьте мне…
Внезапно Учитель обнимает своего Ученика. И всё, что сейчас он может сказать, сам себе, не ему, отрывистым шёпотом-выдохом:
- Бог действительно умер.

По сонным улицам, сквозь узкие переулки, мимо спешащих куда-то в ранний час людей, к старому дому на краю не менее старого Лондона, прямо на крышу, пока солнце ещё не показалось из-за горизонта.
Нет ни страха, ни вины, ни попытки решить, правильно ли он поступает, только одна единственная мысль в голове, за которую держится, как за воздушный шарик, пытаясь убежать от проблем и важных дилемм морали этой почти бесконечной войны.
«Хоть бы успеть…»
А сегодня почти что весна, сегодня почти что лето, «завтра» почти что конец, «завтра», как известно, не бывает.

Запыхавшийся экзорцист открывает дверь наверх и на секунду замирает, смотря на раскинувшийся перед ним город. Старинный, будто кем-то специально придуманный именно таким и невероятно красивый в свете мягких жёлтых лучей и в бледно-белой дымке тумана.
- Опаздываешь, - беззаботно говорит Удовольствие Ноя, сидя на самом краю крыши.
- Ну, у меня в отличие от некоторых нет возможности просто так пользоваться Ковчегом, - фыркает Аллен.
- А ты в гости заходи, прокатим, - ухмыляется Микк.
Уокер только качает головой, устраиваясь рядом со смертельно опасным трижды верным врагом. Рассвет приходит неожиданно, окрасив всё небо в нежные пастельные тона, от розового до лазурного. Двое так и сидят в полной тишине, наблюдая за просыпающимся городом, плывущими мимо облаками и друг другом.
Никто не говорит, что скучал, никто не клянётся в любви, просто ветер уносит с черепичной крыши запах талой листвы, смешавшийся с дымом дешёвых сигарет.

- Или гордость, - отвечает он, смотря в окно. - А тебе-то какое до этого дело? Тоже "гордость"?
Улыбается одними губами, а  рядом играет фортепиано - так всегда.
Всегда, от самого начала Мира.
И будет всегда, до самого Его конца.

- Скорее клятва.
- Обязанный выбором. Не повезло.
- Нам всем не повезло, с самого начала...
- Жизнь - череда выборов, да?
- Да.

Фортепиано затихает где-то вдали, когда закрываешь белоснежную дверь. В комнате никого не остаётся, кроме занавешенного саваном, треснувшего напополам зеркала.
За ночь его покроет тонкая корка инея, и холод пустит корни глубоко в трещины, скрывая от любопытного глаза чёрную, как смола, кровь.

- Знаешь, я никогда не верил в чудо. А теперь вот стою тут и мёрзну. Пять часов уже стою, между прочим, и жду тебя, - Лави вздохнул, - Неужели действительно было так необходимо уходить? 

Всё прозрачней и прозрачней, словно тающий лёд. Лёд, плачущий о чём-то своём и совсем непонятном. Он уходил именно так – по капле в день, в час, потом в минуту, пока не пробила последняя секунда.
Музыка в белой комнате Ковчега наконец-то стихла, зато заговорили суеверным шёпотом о том, что с ним стало. Собирали документы, записывали, перелистывали очередной отчёт, и кто-то не мог скрыть неприязни, а кто-то плакал, жалея, что не уберёг. И везде оставались эти прозрачные следы, будто капли воды, почти что в каждом.
Но это всё было неважно. Для истории – не важно. Лишь годы жизни, фотография и факты, что скрыла крышка гроба.
Его похоронили тихо, Книжник со своим учеником там тоже был, и знал, что трупа так и не нашли, но смерть была – никто не смог бы выжить.
О нём забыли на удивление быстро, хотя чему тут удивляться – никто по-настоящему его так и не узнал, цветы завяли, письма рассыпались, чужое робкое «благодарю» замолкло. Лишь новый Книжник, получив своё звание, часто приезжал на его могилу, порой встречая тех, кого раньше звал товарищами.

В сгущающихся сумерках прозвучал тихий, спокойный ответ:
- Они бы меня никогда не простили.

Не кричите
Это я –
На изломе острия.
(с)О.Ладыженский

Раздирать по кусочку, выжигать имена на пальцах, превращать в пепел прошлое и дышать его кровью и сердцем. Возводить мосты полумесяцем, возводить вокруг души, и  каждому по ветру, что качается на верёвке, повешенным.
И там, где стоит могильный крест, танцует, беснуется она в белом одеянии, пока время - её, власть – её.
А с Запада, из-под треснувшего льда уже поднимается Тень, и мир кричит, выворачивается и сжимается, прогибается под этими двумя, что сошлись на узкой дорожке.
В одном теле, в одном разуме, в одной душе.
Как вбитый глубоко в землю клин, оно сидит внутри, как крепкая лоза, опутывая вены и артерии, влезая под кожу и въедаясь в неё чёрными отметинами, застилая глаза, подчиняя выдох и вдох, вливаясь свинцом в мышцы, вонзаясь иглой в нервы, она отстаивает свои права.
Как навязчивая сумасшедшая мелодия, разбивая сознание вдребезги, по капле выпивая его «я», преследуя каждую мысль, освещая тёмные углы памяти, вскрывая самое сокровенное, не оставляя ни на секунду, нашёптывая во сне, травя кошмарами и страхом, он возводит новые границы.
По кусочкам, по кусочкам, по кусочкам, по кусочкам.
Разрезая, разрывая, разделяя, медленно убивая, но правя свой бал, пока ещё живой, пока ещё тянутся жилы, пока ещё вырывается булькающий кашель и хриплый выдох из груди и можно выворачивать суставы, ломать кости одну за другой, но идти.
Идти, пусть походка становится нетвёрдой, а из-за слёз не видно пути, по телам тех, кого не смог он спасти, кого убила, расколола и превратила в месиво эта эпоха.
И, быть может, в конце, по колено в крови друзей и врагов – одинаково дорогих и любимых, он сможет упасть на колени у ног того, кто его сотворил.

Чьи дети так и не сумели поделить любимую игрушку Бога, но сумели стереть почти в прах его. Ещё дышащего, трясущегося в лихорадке, шепчущего в бреде одно лишь слово «люблю» и бесконечно надеющегося, как маленький ребёнок, что когда-нибудь его обнимет самый дорогой человек и скажет, что он дома и всё закончилось.

Они оба знали, что скоро умрут, даже если по факту и…

Снег смешался с водой, заполнив собой дороги и улицы. Ветер всё ещё кружил поредевшую стаю белых мух, оставлявшую на стёклах полупрозрачные капли-слёзы по уходившей зиме.
Они проделали почти весь путь молча, говорил иногда и больше по делу только Линк. Аллен рассматривал пейзаж за окном, Канда сидел с закрытыми глазами и, казалось, дремал, поезд двигался слишком медленно для всех троих, и напряжённая тишина, небо грязного белого цвета, шум чужих голосов явно не скрашивали оставшееся до пункта назначения время.
Когда Говарду что-то понадобилось на одной из получасовых остановок, он коротко сообщил об этом и, не медля, вышел, плотно притворив за собой дверь. Уокер с вызовом посмотрел в лицо Юу, тот ответил свирепым оскалом.
Через десять минут инспектор решил, что пора возвращаться, шум он услышал ещё в коридоре, потому тут же нахмурился, поспешив приоткрыть дверь. Это была уже десятая за всю поездку драка, это действовало на нервы, потому что действительно было слишком. Стоило оставить этих двоих наедине, как они вцеплялись друг другу в глотку, игнорируя всё и всех…
Тем не менее, в этот раз Линк так и не обнаружил своего присутствия, снова плотно прикрывая дверь. Он странно хмурился, сверля полированное дерево взглядом, что-то шептал на немецком, пока, наконец, не удалился в другой конец вагона ждать отправления. 

Канда впечатал Аллена в пол, нависая над мальчишкой и что-то яростно шипя тому на ухо, Уокер с силой отпихнул мечника, заставив встретиться спиной со стенкой. Садясь, он вцепился Юу в хвост и притянул к себе, за что тут же получил по рёбрам, впрочем, это не помешало седоволосому экзорцисту поцеловать несговорчивого товарища. Канде это тоже нисколько не помешало притянуть к себе Уокера и обнять до хруста костей.
Больше всего это походило на неконтролируемую ярость, несмотря на жадные поцелуи и короткое, отрывистое «люблю», брошенное в лицо, словно оскорбление.

Они долго без масок, без слов, с мыслями о потерях и прошлом смотрели друг другу в глаза. Жили одним лишь этим моментом, дышали друг другом и искренно ненавидели, потому что любили.

Это ужас потери:
Мою вековую броню
Разбивают простые слова с ореолом пророчества.
Это вой о тебе,
Это жадное, злое «люблю»
Я швыряю в лицо заслонившему свет одиночеству.

Я тебя ненавижу
Всем миром звериной души,
Я вцеплюсь тебе в глотку, как только почую и выслежу,
Я наверно погибну
Однажды, в какой-то глуши.
Я конечно умру. Если даже по факту и выживу.
13.01.2005г. Кошка Сашка