- Кенни, - мать прижимает руки к лицу, глаза невидящие – Кенни.
Кендрик молчит. Надо бы поздороваться, руку там поцеловать – что делают после долгих расставаний?
Однако нервы словно в струнку вытянуло: пошевелишься – порвутся.
- Так как ты… Ты… с дороги, да? Я сейчас… - она засуетилась, хлопая юбками, скрылась в доме. Оттуда донесся приглушенный голос – Заходи же, чего ты.
«Нет, это не то» - с тоской ничем не выразимой подумал Кендрик; понурившись, зашел. Мать, конечно, хлопотала и звала этим ласковым «Кенни», но глаза у нее были сухими, губы тонкими-тонкими, и голос тепло ни разу не дрогнул.
Было непривычно нагибать голову в проемах; совсем чужим выглядело пестрое лоскутное одеяло, сшитое уже после того, как он сбежал, и сложенное зачем-то у порога; в остальном же все было неизменно, быть может, запах постарел, ну да оно и понятно.
Более семи лет.
Нет, года четыре назад он приезжал, но тогда отец не пустил его на порог. Да и не нужно было: Кендрик только деньги хотел вернуть, украденные, однако родители отказались брать. Сказали, что это не долг, чтобы возвращать. Вообще они тогда много чего говорили, так что он просто развернулся и ушел. Неприятно слушать было. Невозможно. Или невыносимо.
А сейчас вот опять… пробует… зачем?
Глядя на обтянутую льняной рубашкой согнутую спину матери, занятой кухонными заботами, он испытывал жуткую боль. Сюда влекло чувство – его по-разному называют – потребность в Доме, наверное. Кендрик был хорошо одет, правда сапоги с дороги запылились, у двери остался стоять небольшой, совсем новый чемодан. Он не то чтобы специально наряжался, но ему думалось, что нужно выглядеть достойно, когда возвращаешься. Он мчался сюда, чтобы остаться. А получилось как со взрослым, пытающимся залезть в детский шалаш из веток: тесно, глупо, того и гляди развалится, и очень досадно – зачем пытался? Только неудобства и никакой радости.
Мука душевная была ужасна: он вернулся домой, но оказалось, что это больше не Дом. Беспомощно оглядывая комнату, в которой он и с закрытыми глазами нашел бы нужную вещь, Кендрик старался оживить ее, но каждое воспоминание будто сильнее иссушало.
«Тоска, Господи, ведь какая тоска…»
Мать временами мелькала в проеме, заглядывала на него и губы складывала в прямую линию. Было грустно. Она стала такая же сухонькая, как и вся комната, нет, весь домишко. «Наверное, от того, что дети умирали» - подумал Кендрик, ведь Дэйзи была еще сравнительно молода, а морщинки, разбегающиеся по лицу, и этот строгий, будто монахини, взгляд... Да и проседь в волосах он заметил. Грустно.
«Или я…»
- Отец в городе, вернется поздно. Я сейчас овощи потушу.
«Ну же, ответь ей что-нибудь! Ну!»
Мать стояла возле него и смотрела этим строгим, колющим взглядом. Кендрик не мог его вынести: разглядывал крестик на загорелой шее, складки чепца, опускал глаза, считая веснушки на ее выжженных, высушенных солнцем и работой ладонях.
- В кого ты такой вымахал – неожиданно произнесла Дэйзи, пряча руки в карман передника, - Это у Стивена наверное кто-то в роду был. Каланча натуральная.
Молчание.
- Ума тебе Бог не дал, Кенни - на кухне что-то зашипело и прихватив подол, матушка побежала спасать ужин.
Выдохнул: когда Дэйзи была на расстоянии, дышалось как-то легче.
- Все еще яшкаешься со сбродом всяким?
- Нет – последовал незамедлительный ответ сына. Дэйзи выглянула с кухни.
- Ужто правда? Порадовал, спасибо.
Ужинали в тишине, только громко трещали огалтевшие от весеннего вечера птицы в саду. Кендрик с ужасом – и совершенно против своей воли – воскрешал в памяти все, что связывало его с тем или иным предметом: глиняная чашка с отбитой ручкой, ложка, украшенная виноградной лозой, истершаяся, штопанная не один десяток раз прихватка… Воскрешал и не знал, что с этим делать дальше. Все воспоминания были холодными. Все вещи вокруг были холодными. Целуя на ночь руку матери, Кендрик почувствовал с содроганием – холодная. Поднял голову: мать говорила что-то доброе с холодными и невыразительными глазами.
«Бежать, бежать отсюда!»
Под тонким, холодным одеялом он не мог уснуть: обстановка вытягивала из него тепло. Говорят, что если ты не угодишь домовому, он будет приходить к тебе по ночам и садиться на грудь, чтобы удушить. Кендрика душило все, что его сейчас окружало. Все его ненавидело и не прощало. И мать не прощала.
В третьем часу вернулся отец. Кендрик не стал вставать, чтобы встретить его, хотя и не спал. Он пытался разобрать, о чем говорят родители, но голоса их сливались в неясный ровный гул.
За завтраком вся семья старательно делала вид, что не было этих лет на коротких официальных злых письмах. Отец рассказывал, как съездил, какие наценки и кто нынче продает мясо порченное.  Мать кивала, подкладывала ему в тарелку лепешки и подавала ложечку для сиропа. Тяжело вздохнув, Стивен вдруг умолк.
- В лес пойдем? – после непродолжительной паузы спросил он, глядя на Кендрика. Нет, у отца не было холода в глазах. Было что-то нехорошее. Но не холод.
- Пойдем – Хьюлетт-младший кивнул.
- Собери – бросил Стивен жене, подразумевая, чтобы она собрала для них сумки.
«Только мне не восемь лет. И я уже намного выше отца. И видел больше, чем они вдвоем вместе взятые, и пережил больше, а матушка говорит – ума нет. Ну, нет, так нет».
Обида.
Мать провожала, слов отсыпала на дорогу сухих, без эмоций.
***
- …Я сразу понял, что дело нечисто. Ты за этим пришел, как его называют, укрыться? – в голосе был самый настоящий гнев, пусть пока отдельными нотками, но если они проскочили – можно представить, что у Стивена кипело в душе – Побойся Господа! Ты зачем так издеваешься над нами? Нацеплял дряни всякой на совесть на свою, ввязался невесть во что, а сейчас вдруг про родной дом вспомнил? Матери все равно. У нее и так слез немного по тебе было, чего скрывать, да и те уже выплакала. Да обвини меня в чем хочешь! Это твоя, твоя слабина, твоя вина! А нам  – один ребенок и тот наказание. Ты мне глаза жечь пришел, окаянный?
- Выгонишь снова? – тихо спросил Кендрик.
- А то и выгоню – рявкнул Стивен. Они забавно смотрелись вместе: широкоплечий, статный отец и высокий, худющий сын, опускающий голову, чтобы посмотреть на папу. Только вот не до смеха было. «Тоска, тоска. Зачем приехал? Кого послушал? А обидно же, как обидно… Никаких дорожек назад не осталось, пап. Натурально никаких. И холодно».
- И за что так небо наказало, – задумчиво сказал Стивен, садясь на поваленный бук и глядя куда-то сквозь Кендрика. Он утих, постарел и ослабел сразу – Вроде не роптал на судьбу, сам-то хоть знаешь, как нам с Дэйзи тяжко приходилось? И ведь ни разу такого не было, чтобы чужого взяли, страну обидели,  дьяволом соблазнились… Ты как дерево с гнильцой. Даже вырежи эту гниль сейчас – дупло останется. Нет дороги назад, раз позволишь себе дряни – в этой дряни по гроб останешься, хоть ты пятьсот монастырей отстрой. Что скажешь?
- Поздно уже говорить, - нехотя ответил Кендрик, присаживаясь у ног отца и валясь спиной на буковый ствол – Я не хочу назад. Но и дома не останусь.
- Живи уж, потерплю как-нибудь рожу твою бандитскую.
- Нет, – сказано было тихо и очень твердо – Мы доконаем друг друга.
Стивен скосил глаза на сына. «Ох, бестолочь выросла. Надо было пороть».
- Пошли лещины наберем, и домой.
«До-мооой» - захотелось горько, ядовито протянуть и расплакаться. Но слез и близко не было. Сухой, колючий, как матушкин взгляд, холод в голове и под сердцем.
- Пойдем.
Вернулись с закатом; с рассветом Кендрик ушел.
- Ты, Кенни, пиши чаще – обнимать матушку было странно: как будто чужую тетку обнял. Отец колючей щетиной оцарапал  легонько щеку. От него пахло мятой и дешевым вином.
Писем не будет. Слез не будет. Кендрик коснулся дверной балки: теплое, отзывчивое на прикосновения дерево теперь показалось ему полным внутреннего холода и удушья. Отдернул руку. Гадость.
Он ушел.

Все это даже не история, а так —
исторический фон для больших потрясений.

И часто бывало много хуже —
все же как-то проживали:
тут перехватишь, там подкинут —
глядь, ан вот оно и лето.
Нынче как некуда приткнуться —
дом пустой и неприглядный.
Ой, беда, достопочтенный друг мой.

Но если Господь так рассудил —
что же поделать, давай-ка искать в чем имеем.

(с.) башня rowan